Вырыпаев Н.П.

                                     

Военные годы мальчишки

 

 Война. Я - мальчишка. Мне идет 15- год. Живем пока в Пензе. Мама работает в трех школах и в три смены завучем. Это необходимость, а не  погоня за деньгами - ведь школа - то одна, но в трех местах, разбросанных и в пространстве (чужих школах), и во времени занятий.

Вот и бегает она по всем трем школам, и по всем трем сменам в них. Мамино здоровье не выдержало такой сумасшедшей работы, сердце ее начало сдавать, и она заболела.

Я учусь в 8-м классе, и хоть и никуда из своей школы не уходил, но поменял уже четыре школы и три смены учебы.

Живем неважно, но кто только не бедствует теперь. Из припасов осталась только мерзлая картошка, хранящаяся у нас на улице в снегу, которую вначале зимы вымяли на что-то, но от мороза не сумели уберечь.

Маминой зарплаты хватает только на то, чтобы выкупить продукты по карточкам. Да и сколько тех продуктов по карточкам служащей и трех ее иждивенцев.

Папа в Сызрани проходит военную учебу перед посылкой его на фронт, и нам деньгами помочь не может.

Было от чего задуматься. И отец дал нам совет уехать в нашу деревню - там хоть картошки будет вдоволь, и на вольном деревенском воздухе мама лучше справиться с болезнью.

Так и стали мы деревенскими жителями села Щепотьева. 

Весной 1942 года я, подобно многим моим сверстникам, сдал экстерном на права управления трактором и комбайном, и стал работать трактористом в Аргамаковской М.Т.С. Один рот с забот матери вроде бы слез.

Первый мой трактор - "Универсал-2"  - успел отслужить свой срок и побывать в недобрых руках ремонтников. Старенький, и маленький, по прозванью "беспортошный", он был первой моей любовью.

Летом 41- года я на нем, будучи плугочистом, культивировал, пока тракторист после ночных гулянок отсыпался, - скоро на фронт пойдет  вот и нагуливался.

Так я получил практические навыки работы на тракторе задолго до получения на это прав.

В Аргамакове я проработал до середины лета.

Летом 42-го начались бои на Волге. Стали плохо снабжать горючим - тракторным керосином.

В один из таких простоев, я из Аргамакова отправился к матери, которая жила в это время в Щепотьеве и следом получил приказ - перевод в Щепотьевскую бригаду, на трактор СТЗ, старшим трактористом.

Трактор это громко сказано. Когда мы с моей напарницей - Катей Копковой, бывшей чуть постарше меня, пришли на поляну, где он стоял,  мы чуть не заплакали.

Теперь бы это был классный металлолом.

На раме,  называемой в обиходе - колодой, стоял радиатор и блок цилиндров.

Слава богу, что еще к раме были приделаны два маленьких и два больших колеса.

Все остальное, в том числе, и головка цилиндров,  и  немаленькая коробка скоростей в разобранном виде, и все мелкие детали валялись на этой самой поляне.

Так называемой поршневой группы, -  комплекта из четырех гильз цилиндров, поршней и шатунов, - вообще не было.

Бригада к этому времени  перебралась на другое далекое поле.

Мы  должны были это сделать, собрать весь этот трактор одни. Видно на нас махнули рукой и не надеялись, что у нас что - то получится.

И принялись за это дело два маленьких, с позволенья сказать, тракториста. 

Собирать и разбирать этот трактор пришлось  по - многу раз. В один раз у нас не получалось.

Как мы все - таки это сделали, я теперь совсем не понимаю. Этот  наш молодой напор сделал свое дело - в нас поверили.

Я съездил в МТС и раздобыл-таки поршневую группу, запрессовал в блок гильзы, поставил поршни, пришабрил вкладыши шатунных подшипников, и поставили их, притерли клапаны головки цилиндров, и я собрал ее.

Всему этому я научился еще раньше, во время ремонта тракторов в бригаде. А было это аж в 40-м году.

Но не все шло хорошо.

Как большую драгоценность в МТС дали мне деталь коробки скоростей - хвостовик - вал с конической шестеренкой на конце.

И надо же было, - я его испортил. Стал запрессовывать, по неопытности стукнул в торец молотком, и сбил резьбу.

Последними словами ругал меня механик МТС  Матюшин - заика, никогда не употреблявший матерных слов, но от этого мне  было не легче.

"Свалились, нга, на мою, нга, голову, нга, -  выговаривал он мне, - сопляки, нга. Вот, нга, и няньчись, нга, с ними".

Нга, - это было его необычное  заикание. За созвучие окрестили его трактористы - Ногой.

"Нога приехал,- значит, дело пойдет",- говаривали они в шутку.

Нога заставил вытащить вал, взял напильник, и с его помощью восстановил побитую резьбу.

Показал, как надо собирать коробку, но сам собирать не стал, не его это дело, и уехал, а мы остались одни собирать наш трактор.    

Собрали, после неоднократной переборки, приступили к обкатке,  и тут выяснилось, что во втором цилиндре вода. Снова нужно разбирать и выпрессовывать гильзу.

В МТС посетовали, что я неумело ставил гильзу, -  вот и трещина в ней. Пришлось доказывать, что я не виноват, - трещина то старая, просто раньше мы ее не заметили.

Новой гильзы не  было, пришлось поставить какую-то старенькую.

Наконец-то мы собрали свой трактор, я сам поставил головку блока, сам отрегулировал клапаны, сам поставил магнето и выставил зажигание.

И гордился этим: многим  трактористам неправильная установка зажигания стоила порой поломанных рук, выбитых зубов, а иногда и жизни, из-за обратных вспышек.

Как же мы с моей напарницей радовались, - наконец-то мы его собрали, и собрали сами. Как же мы гордились тем, что он завелся: чихнул, и, набирая обороты, заработал.

Сколько в нас было гордости, когда мы на нем, под его тарахтенье,  проехали по всей деревне, и прибыли в бригаду.

Жаль, что нас не встречали с оркестром. Не было его у ней, а то бы встретили с ним.

На нем мы всю осень пахали зябь до самых холодов.

И тут со мной приключилась беда:  от холода и грязи, словом всего, что не нужно мальчишескому телу, я заболел фурункулезом.

Фурункулов было много на шее и на том месте, на котором сидят, вдобавок я случайно разрубил левую руку, и она  сильно болела.

Семья переехала в Лермонтово. Мама стала работать в Лермонтовской  средней школе.

В Щепотьеве не было для нее работы.

И началось самое трудное для нашей семьи время - зима 42/43 года. У нас не было ни топлива, ни припасов. Мама болела, и несколько раз лежала в больнице в Чембаре.

Дом, в котором мы жили, дом Каштановых был неухоженным, как говорят неухетанным, и находился в Ильинке (одном из порядков Лермонтова).

И вспоминая это трудное время   со слезами на глазах, я низко кланяюсь жителям села Лермонтова, спасшим своим милосердием нашу семью.

В любую погоду, в мороз и в слякоть, придет девчонка или мальчишка, даже с другого конца села, от Рыбаковых или Шубениных или Кузнецовых или кого ни будь еще, и принесет крынку молока.

И проводит его мать или бабушка  своим тарханским говором - окая: "Отнеси ко, молочка Ольге Семеновне, а то у них коровки то нет".

Мы, не имея коровы, всегда были с молоком и, заметьте, совершенно бесплатно.

На предложение за это денег они бы обиделись.

Много лет спустя, я узнал о существовании у осетин обычая - долговой тетради.

В нее записывались все добрые и милосердные дела, сделанные  кем - то для этой семьи или рода.

И потомок должен был отдать ему этот долг добра и милосердия. Жаль, что ничем, кроме низкого поклона, я теперь не могу отблагодарить этих людей.

Нам дали топливо - торф, но за ним нужно было ездить на торфоразработки почти за   20 км.

Однажды зимой,  в такой поездке, нас с мамой застал буран. Дорогу замело. Лошадь устала, начала вставать. Начали выбиваться из сил и мы.

День кончился, и в буран, ночью, без дороги мы могли бы просто замерзнуть. Слава богу, нам хватило ума не понукать лошадь, отдохнувши, она - умница - сама нашла дорогу.

В марте 43-го, после Сталинградской битвы и неудачной нашей Сычевско-Ржевской операции, немецкие войска почувствовали, что еще один такой нажим в Ржевском выступе фронта они не выдержат.

И они "сократили линию фронта". Отступали они так поспешно, боясь окружения, что только на третьи сутки наши войска их догнали и вступили в боевое соприкосновение. Так рассказал мне впоследствии мой отец.

С такой же поспешностью, и иногда без должной разведки, наступали и наши войска. И это порой приносило печальные плоды. Воевать нужно учиться, а нетерпение порой дорого обходится.

В один из дней марта мама утром проснулась в большой тревоге. С отцом, сказала нам она, произошло что - то очень нехорошее. Она не находила себе места.

Прошли тревожные недели, и получили, наконец, от отца письмо. Начало его, нас огорошило: "Родные мои, я родился в рубашке, догоняя наш полк, мы на машине наехали на противотанковую мину, и шофер, и я получили тяжелую контузию.

Машина разбита полностью. Полушубок на мне оказался изорванным   в клочья, но мы избежали больших увечий".

Это он нас утешал. После войны выяснилось, что широко шагать он не может.

Вот они  последствия контузии, - серьезного ушиба позвоночника.

Это случилось с ним, именно, в момент маминой тревоги.

И, удивляясь этому событию, хочется сказать: как же должны прочно срастаться сердцами женщины со своим любимым? Чтобы, подобно маме, чувствовать, что с ее любимым случилась большая беда, за многие сотни и тысячи  километров.

Что скажет об этом материалистическая наука, какое даст этому объяснение?

Весной 43-го резко сократились посевные площади. На поля было страшно смотреть. Они зарастали бурьяном; полынью, чернобылью, лебедой и осотом.

И, это можно было наблюдать не на  одном каком-то поле. Можно было пройти десятки километров - и всюду была та же картина.

И, это не от нерадивости землепашцев. Пахать эти поля было и некому, и не на чем. Трактора поизносились, да и не всегда было для них горючее. Ушли на фронт пахари. Ведь нельзя  же было всерьез рассчитывать на работу мальчишек и девчонок трактористами и  комбайнерами.

Поля сражений засевались костями пахарей, а в родных полях они прорастали полынью, да бурьяном!

И стало обычным пахать на ... коровах,  или того хуже - в сохе и за сохой - полуголодные, изможденные бабы.

Невеселые частушки распевали вечерами, в потемках избы, при привернутом, едва горевшем фитиле керосиновой лампы:

 

Распроклятая война –

Я осталася одна.

Я, и - лошадь, я, и - бык

Я, и - баба, и мужик.

 

Но не только такие горестные песни пел народ. В моей памяти это время отложилось, как самое песенное. Такова уж психология народа - петь и в радости, и в горе.

Таковы были деревенские потемки войны.

На немногих  засеянных полях нужно было убирать хлеб.

Чем его убирать? Тракторов не хватает, и не хватает горючего.

Комбайны прицепные. И пришлось все хлеба косить вручную крюками (коса, оснащенная грабельками), вязать в снопы, складывать их, по - старинному, в крестцы.

А осенью, когда  подморозит,  комбайны по твердому полю ... народом двигать от крестца к крестцу.

Каково? И все за символическую плату. И все же хлеб в снопах не воровал голодный народ.

Вот именно этот невероятно жилистый, невероятно терпеливый народ, и выиграл войну.

А, не крикливые понукальщики, наделенные властью, прятавшиеся в минуту опасности за спину других, и безбедно существовавшие и в тылу, и на фронте.

Именно он - этот народ, и научил меня, 15-летнего городского мальчишку, как преодолевать все трудности деревенского военного бытия. Научил, и тракторному делу, и упряжному делу, и косьбе всех видов хлебов, и трав на сено.

Весной 43-го мы раскопали, запущенный, заросший лебедой и чертополохом огород и осенью смогли запастись картошкой.

Она, милая, и выручала нас. Без нее мы бы пропали. Что сделаешь из пуда овса или пшеницы, который мама получала на месяц для всей нашей семьи?

Отец с фронта, как офицер, стал присылать деньги.

И это позволило нам сначала купить двух коз, а потом хоть и плохонькую, но свою коровенку.

К концу войны мы уже имели две коровы, и все хлопоты по заготовке сена стали моим главным делом.

И в это трудное, тяжелейшее время  никто и не думал  красть сено с рядов, или из копен. Теперь этому научились. И везут несчастные, чтобы у них не украли, зеленку домой - сушить.

Однажды мама, уже зимой 43 года, обращаясь ко мне, вдруг сказала:

"Ну,   и долго ты будешь, как старый дед лежать на печи -  пошел бы, что ли в школу?".

Так, сидя на задней  парте на коленках, - а  по-другому сидеть  не мог, - я с половины учебного года, не без трудностей, начал учиться в девятом классе.

Как же потешался весь класс, когда меня попросили прочитать в учебнике французского языка текст. Я до 8 - го класса изучал немецкий. Вот с этими познаниями я и прочитал французский текст.

А класс я все же догнал, и научился французскому разговорному. И это позволило сдать вступительный экзамен в институт... по немецкому языку. Но об этом особый разговор.

В сентябре 41 - го нас постигло большое несчастье - погиб на фронте мамин брат, дядя Леля, как звал его я.

Долго подготавливали к этому печальному известию мою бабушку - Татьяну Егоровну - мама и мамина сестра - тетя Катя.

Когда же она узнала всю правду, не выронила ни слезинки, замкнулась и, не захотев никого видеть, уехала к себе в старую деревеньку Шафтель.

Когда мы уже жили в Лермонтове, мама несколько раз пыталась вызволить ее из этого добровольного заточения.

Она бедствовала, но никого видеть не хотела. И все же одна из попыток удалась - она переехала к нам, но, по-прежнему, никого не хотела видеть и ни с кем не разговаривала.

Она вся прочернела от горя. Женщин, с таким изуродованным стрессом лицом, я видел потом только во время спасательных работ в Спитаке.

Так продолжалось довольно долго, и однажды утром мама услышала из кухни какие-то странные звуки. Она заглянула за перегородку,  и увидела: бабушка рыдает, уткнувшись головой в угол.

Мама, вся в слезах, подошла к нам и прошептала: "Радость то, какая, бабуся заплакала - значит, будет жить".

А, дальше случилось чудо - бабушка  списалась с частью,  где служил дядя Леля, и завязала с ней переписку. И не просто переписку, она рассказала, и не только в одном письме, о, всей своей, жизни в стихах.

О том, что в Гражданскую она потеряла  любимого мужа, что теперь погиб на фронте ее сын - последняя  ее надежда, что гитлеровское нашествие всем несет горе и бедствия, что нам в тылу очень трудно, но мы выдержим и перенесем все трудности, лишь бы вы, там, на фронте, разгромили врага.

Вот такого содержания стихи она в уме складывала и запоминала, а потом  диктовала их маме, с тем, чтобы  подредактировать и записать. Во время этого она часто спорила - грамотная запись, ей казалось, не всегда могла передать ее чувства.

Бесхитростная поэзия, полуграмотной крестьянки, за пуд пшена выучившейся у монашек чтению псалтыря - вот и все ее университеты - тронула  бойцов и командиров части.

И они попросили опубликовать эти стихи во фронтовой газете. А потом продолжили с ней переписку. Эта ее переписка в стихах, при сознательной поддержке мамы, продолжалась почти все оставшиеся годы войны.

А фронтовые газеты с ее стихами до сих пор хранятся в нашем семейном архиве.     

Моя бабушка - Татьяна Егоровна Матвеева - умерла в возрасте 94-х лет в 76 - м году. Незадолго до смерти она продиктовала мне свои только что сложенные стихи. Вот они. Простим ей эту маленькую вольность. Из них вы узнаете, какая была она озорница. Более серьезные ее стихи длинные, и я их не привожу.

 

Сорок лет было портнихой.

Шила ловко, шила лихо:

Юбки шила в шесть точей,

И любила усачей.

Тут пришла Марфута рыжа:

Сшей повыше, сшей поуже.

Я и сшила ей поуже –

Ж... всю видать - наруже.

 

 

Учеба в школе мне потом давалась легко, но как не отметить в этом и заслуги наших учителей. Они не погасили в нас тягу к знаниям, но наоборот старались учебу сделать интересной.

Я теперь с благодарностью вспоминаю Константина Павловича Савилова, сделавшего все, чтобы мы не боялись премудростей ни алгебры, ни геометрии, ни тригонометрии и физики.

Как добром не вспомнить нашу француженку - Нину Сергеевну Коптяеву.

Преподавательницу старой гимназической закалки, невероятно мягкой, интеллигентной до странностей, и чрезвычайно одинокой женщины, эвакуированной к нам из Москвы.

Она была тверда в своих убеждениях, и за один только год заставила меня - балбеса - научиться французскому разговорному языку.

Он пригодился мне когда на вступительных экзаменах в институт, сдавая... немецкий (французского на экзаменах не было), на вопрос, заданный мне преподавательницей на немецком, и чудом мной понятым, я ответил по-французски.

 Другого иностранного разговорного у меня на языке не было, и  я ответил, совершенно не задумываясь, автоматически.  

Преподавательница оторопела, перешла на французский, и вопрос с немецким был решен.

Особо хочется вспомнить Петра Николаевича Болотина - нашего военрука. На фронте он получил невероятно тяжелое ранение. Осколок срезал ему правое ухо, вырвал кусок черепа, вогнал в него внутрь обрывки шапки. 

Чудом спасли врачи ему жизнь, но он остался на всю жизнь инвалидом и эпилептиком.

Вот этот бывший командир минометной роты и занимался с нами военным делом, передавая нам свой опыт, и падая иногда в эпилептический припадок.

Когда это случалось на уроке, он нас просил не пугаться, а помочь ему перенести это, и об этом не особенно распространяться.

Если этому будет придана широкая огласка, ему запретят преподавать, а это единственное дело, которым он может заниматься.

Он многое передал нам, и по программе обучения, и из своего опыта, но особенно я благодарен ему за занятия с нами топографией.

Помимо всего прочего, он много занимался со мной глазомерной съемкой местности. Как будто он знал, что эти знания мне пригодятся.

Директор музея Лермонтова Василий Александрович Корнилов уговорил меня в    44/45  годах произвести  глазомерную  съемку  Арсеньевской  усадьбы - территории музея  и прилегающих мест, пользуясь при этом устной легендой одного тарханского старожила  85-ти  лет.

По его легендам описывалась усадьба примерно шестидесятых годов 19-го века. 

Вот когда пригодились уроки нашего военрука. Глазомерная съемка была мной выполнена по всем правилам топографии, с точным измерением базового отрезка, и угломерными азимутами ориентиров и их обозначением на местности.

Недавно совершенно случайно я узнал, что этот мальчишеский опыт  остается   по  сию  пору  единственным   легендарным планом  усадьбы  середины     19 - го века.

Древнее легендарных планов усадьбы нет и не обнаружено официальных.

Так наука Петра Николаевича Болотина, не ведая того, отразилась в истории села Лермонтова. 

В 44-м году я окончил 10 классов. Было мне 17 лет. И собираясь осенью в Армию, я начал заготовку сена. Угодьями для этого нас не больно жаловали, но  с помощью  велосипеда я забирался в неудобные для других  места. И все шло хорошо.

 

Однажды,  в начале июня, когда я приехал с поля, мне сообщили, что звонили из райкома комсомола, и мне надо туда срочно  прибыть завтра.

В райкоме комсомола мне сообщили, что идет набор добровольцев на суда торгового флота и мне предлагают подумать об этой  возможности. Без особых размышлений я написал заявление. Мне сообщили, поскольку дело это ответственное и принимаются только имеющие среднее образование и безупречную аттестацию, надо готовить документы для областной мандатной комиссии. Вернулся в Лермонтово, но не сразу вышло с оформлением нужных документов. То одного нет, то другого. Словом документы  мои на мандатную комиссию опоздали.

После, уже учась на четвертом курсе института, я узнал, для чего же нужен был этот строгий отбор - для северных конвоев. Узнал я это от добровольца, который туда попал вместо меня - Василия Егоровича Подлеснова. Он жил в Чембаре, был под руками, и успел с документами. Из этих мальчишек после недолгого обучения составили два экипажа. Один, говорят, в первом же походе немцы торпедировали.

И продолжил  я со старанием заготавливать сено - ведь осенью мне идти в армию.

Но вышло по-другому. Мама,  зная мое увлечение техникой, воспользовалась готовыми собранными документами, и, ни слова, мне не сказав, отослала их во вновь организованный в Пензе институт. Надо было видеть мое удивленное лицо, когда я получил вызов. И радостно - меня в институте ждут, и досадно - меня без меня женили.

Так и стал я учиться в Пензенском Индустриальном Институте.

8 - мая 45 - го года, вечером я долго не мог уснуть, под впечатлением победных сводок с фронта. Наконец заснул.

Вдруг среди ночи нас разбудила растрепанная, вся в слезах соседка: - "Вставайте. Радость то, какая - война кончилась".

А сама  не могла унять слезы. И было  от чего рыдать - муж ее погиб на фронте, а она остается одна с малым дитем на руках.

Я тут же сел писать открытку на фронт отцу. Быстро написал. И я, еще

по темному,  отправился (от Тамбовской до Велозавода) к родным.

Шел мимо призывного пункта, мимо орущих  приветствия и машущих руками  новобранцев. Шел  мимо стихийных сборищ людей, орущих от радости, обнимающихся, плачущих не то от радости победы, не то от печали по погибшим.

Я прошел через весь город, стараясь хоть в какой-то  почтовый ящик хотя бы засунуть свою открытку, и не смог протиснуть ее.

Из щелей каждого почтового ящика, несмотря на ранний час, свешивались пучки открыток и писем. Таков был взрыв чувств всех, я думаю без исключения.

И, только то, что я знал  о потаенных, полуслужебных почтовых ящиках в сквере  на здании Заводоуправления велозавода, позволило отправить мою  открытку отцу на фронт.

И подумалось: если бы  слезы, пролитые над этими письмами, могли выхлынуть изо всех почтовых ящиков - текла бы река  слез радости Победы, и народной скорби по погибшим на этой Великой войне!